Проснувшись, Толстой запустил пальцы в бороду, проверяя, высохла ли та, и был тотчас укушен пчелой. Выскочив из гамака, он скосил глаза на грудь, ища, где затаился обидчик и обомлел. Пока Лев Николаевич спал, несколько десятков пчёл слетевшись на запах пролитого чая, облюбовали его бороду.


— Пошли, пошли прочь! — затряс он головой и, попробовав ладонью сбросить непрошенных гостей, был сейчас же ужален в подбородок. Вскрикнув от пронзительной боли, граф заколотил себя по груди, но добился лишь новых укусов. Борода — предмет его гордости и заботы, превратилась в ядовитого демона, облепившего щёки, горло и рот.

Вне себя от омерзения и страха, Лев Николаевич бросился к беседке, где Софья Андреевна с кухаркой рубили капусту. С рёвом он взлетел по ступеням, и, выставив вперёд бороду, рухнул грудью на стол, вопя, — Руби!

Софья Андреевна, с тесаком для капусты в руках, завизжала от страха и попятилась назад.

— Руби! — взвыл Толстой.

Супруга, привыкшая беспрекословно подчиняться, взметнула тяжёлое лезвие над покрасневшей от крика мужниной шеей, однако кухарка, мигом сообразившая, что происходит, успела оттолкнуть её. Ухватив глиняную миску двумя руками, женщина несколько раз с силой провела ей по шевелящейся бороде графа, передавив всех пчёл.

— … а, я то решила, что голову надо рубить, — со смехом рассказывала потом Софья Андреевна гостям.