Сам же Брайан Ино коллекционирует запахи. В огромной коробке африканского дерева лежат капсулы, которые развинчиваются, и можно в любой момент понюхать даже скунса. Такая же страсть у королевы Елизаветы — они иногда встречаются и устраивают совместный парфюмерный сеанс.
Когда мы с Петром гостили в Лондоне на Рождество, Брайан решил нас удивить. Сунул мне под нос ландыш в такой капсулке. Потом розу, ромашку... Я нанюхалась до одури. Ложимся с Петром спать, обсуждаем причуды лондонского франта, и вдруг я проваливаюсь в небытие... Очухалась — надо мной врачи. Оказалось, аллергия — слизистая оболочка рта, носа и горла сожжена. «Ты же вроде любишь цветы!» — переживал Брайан. Так мы погорели на обеих коллекциях, но братья Ино, как истинные англичане, перенесли эти удары с достоинством — огорчения своего не показали.
Впрочем, поездить по миру с выступлениями все-таки удалось. Пригласила нас однажды американская промоутерская компания, и мы выступали до тех пор, пока в США не пропал интерес к русским. Петр — фрик из-за железного занавеса — собирал огромные залы.
Его же забугорные жители, напротив, ничуть не занимали: пока я носилась по магазинам в поисках импортных шмоток, он сидел в гостиничном номере. К вещам, кстати, Петр тоже равнодушен. Разве что любит прийти в Театр эстрады, посетить местную костюмерную и начать рядиться перед зеркалом… Тут он уже сам перед собой позирует. Со стороны посмотреть — обхохочешься. Смешить он умеет — жаль, ни одного комедийного режиссера в России нет, чтобы его по достоинству оценил!
Даже дома устраивает клоунаду. Иногда входит в комнату карликом, натянув свитер ниже колен, — скачет на корточках. Его шутовство не раз и наши семейные проблемы разрешало. Однажды натурально загулял. Был ли факт измены, я разбираться не стала, но ревность довела меня до крайности.
Как любая советская женщина хоть раз в жизни, я грубо сказала супругу: «Вали-ка ты отсюда!» — и выставила вещи в коридор. Петя увидел чемоданы, а сказать «прости» не может по гордости своей. Расставаться же нам обоим смерть как не хочется. Иначе — не жить. Вдруг он говорит: «Может, ремонт сделаем в комнате, раз все вещи из нее убраны?» Я вскочила: «Давай!» Сразу сбегали в магазин, всю ночь не спали — красили стены. К утру так красиво получилось — тут же заняли денег и купили новый шкаф. Словом, продуктивно поссорились. А ведь я была настроена ужасно.
Правда, в следующий раз и Пете было из-за чего обеспокоиться. На пороге нашего дома вдруг появился мой бывший муж с повторным предложением руки и сердца: «У меня домик в Канаде — поехали, бросай своего алкоголика!» Когда Петя пришел домой, бесстрашно сунул ему под нос паспорт, где почему-то сохранился штамп о нашем браке.
Мамонов не церемонился — вырвал документ из рук и измельчил в клочья. Испугался он тогда по-настоящему…
— Муж пытался вас удержать?
— Да всеми силами — тут же запил! И так, что я поняла: «Без меня отдаст концы». Забавно, что именно то, от чего бежит большинство женщин, всегда меня удерживало рядом с Петром. Жалела я его почти как мать. И спасала, как Богородица. Если он на «квартирниках» своих под стол падал, мы с детьми посреди концерта заявлялись и папу из этой пьяной оргии вытаскивали.
Петя никогда не посвящал мне стихов и песен. А в одной из последних композиций есть такие слова: «Однажды меня разорвало на части, и я покатился, покатился, покатился.
И почему-то мне не было больно. А потом я собрался — и поплыл, поплыл, поплыл». И я вдруг поняла: это же про нас с ним, ну точно!
Сама как-то банально вышла из магазина и упала в обморок, прямо с котомками. Проходящие мимо бабки меня подобрали, даже кошелек сохранили. Врачи говорят: «Истощение организма, будто вышла не из магазина, а из концлагеря». Надорвалась! Я и правда подняться с постели не смогла. Только Мамонов мои силы быстренько восстановил. Медсестра осторожно предупредила:
— К вам какой-то бомж просится, пьяный и оборванный…
— Это мой муж, — говорю, — запускайте!
В 20-градусный мороз Петр пришел ко мне в ботинках на босу ногу, куртка накинута на голое тело, вместо пуговиц — хлипкая булавка посередине… А тем временем дети мои по Чертанову голодные болтаются… Я аж подпрыгнула на кровати, тут же силы ко мне вернулись. «Помогите! — кричу медсестре. — Муж, дети без меня погибнут!» Та все со второго взгляда на нашу пару оценила. Но вещи в Союзе больным по требованию не отдавали, так добрая женщина ходила по палатам и собирала для меня тряпки, чтобы я смогла до дома добраться.
А коли Петя дома запивал, тут было главное — уследить за всеми стадиями (я их уж наизусть за 33 года выучила). Две рюмки — муж добрый, веселый. С полбутылки начинает выяснение чисто по-русски: «Ты меня уважаешь?» Потом следуют оскорбления — это уже третья стадия по-медицински. Тут надо детей хватать и от «белочки» бегом спасаться.
Потому что четвертым номером в головы полетят тяжелые предметы. А отбесится Петя, изрыгнет всю злобу, сядет опустошенный, с оловянными глазами — значит, скоро отрубится и начнет страдать физически… Это надо вовремя подглядеть и совершить звонок в больницу. Раньше я «скорую» вызывала, потом в свою машину вместе с детьми за руки, за ноги отца пихали. Падал — поднимали, на себя взваливали. Сейчас уже есть врачи, которые приезжают на дом и за сутки вытягивают человека. Наш постоянный «нарколог» на все Петины концерты ходит: все причину его тоски ищет… А Петя, как пустой стакан, всегда нуждался в наполнении. И ведь когда мы даже слова «бог» не знали, тот незаметно вел Петра к себе. Бывало, муж лежит на полу весь зеленый, врач говорит: «Что у него в кулаке?
Разожмите!» Смотрю — и правда кулак стиснутый, будто драться собрался. Отгибаю онемевшие пальцы один за другим, а на ладони — крестик или пасхальное яичко. «Откуда это, Петь?» Смотрит с удивлением, не помнит. Мы не стали ссылаться на чудо. Но, наверное, уже тогда в агонии он полз к шкафу, рылся в каких-то старых бабушкиных вещах, хватался остатками сознания за ритуальную вещицу... А может, думал, что минуты его истекают.
Последние годы жизни в Москве Петр пил смертельно, невыносимо. Выходил из больницы и тут же ложился снова. На контакт с нами не шел. Медсестры первые сказали мне: «Оль, мы его теряем». А я-то к его маленьким смертям уже привыкла и никогда с Петром не прощалась. Жить, жить, жить... Детей кормить. Тут младший сын даже умнее меня оказался. Пришла я, держа малышей за руки, к папе в палату: он лежит, свернувшись калачиком, глаза стеклянные.
Мы: «Петь, ну как ты?» А он от всей семьи к стенке отвернулся. Постояли и вышли. И тут наш 12-летний Данька заглядывает мне в глаза, образумить хочет:
— Мам, а ведь отец умирает. Ему надоело жить. Вот когда у меня задачка не решается, я просто выхожу из комнаты. Так же и он. Надо менять ситуацию.
Услышала я свое чадо, и вдруг как гром среди ясного неба: «Неужто Петр может помереть с концами?» Сам он о том периоде так говорит: «Все у меня было — и жена, и дети, и деньги, и слава… А смысла я в этом не видел». И я тогда поняла: бежать из столицы надо срочно, сломя голову… Жить, жить! Исколесила всю Московскую область. И в округе Вереи присмотрела чудесное место на холме.
Председателю сельсовета обещала поставить фонарные столбы, и он отдал мне землю под строительство. И я похитила Петю прямо после выписки из больницы. Сел он в машину — смотреть на человека страшно. Руки и губы трясутся… А глаза глядят, что мы из города выруливаем. Пришлось раскрыть ему мой коварный план. Взъерепенился: «Куда? В деревню? Да я там сопьюсь и сдохну!»
В Москве, значит, он спиться не боялся... Я от волнения и с непривычки часов пять колесила — не могла место найти. Петя зудел, понимая, что попался: «Обманула, крутишь-вертишь тут…» — плохо ему. Вдруг — наш холм! Бросаю машину: «Пойдем, Петь!» — «Отстань!» — укалывает взглядом. Выпадает из машины мешком. Иду впереди, он за спиной дает представление: ноги заплетаются, падает на руки, переваливается навзничь, встает на колени, ползет… Словно на Голгофу тащится. Но ближе к вершине будто оживает, распрямляется, идет как обычный человек… С холма все видно: и поле, и реку… А там ранняя весна — ледоход, гул... И Петр сдается почти с благоговением: «Тут я и умру...»